— Слышишь, я буду по тебе скучать. Буду очень, пока ты не вернёшься, — маша рукой кричал Минсок уходящему поезду, мчащемуся в красную пропасть заката.
Ко мне.
Звонить в другой город дорого. Звонить в другую страну, в которой находится другой необходимый город ещё дороже. Звук голоса, который нельзя, категорически запрещается забывать ещё дороже, поэтому длинные гудки тянутся, словно рельсы по земле, почти бесконечно и вечно.
Его невысказанные слова застревают айсбергами в голове, под которыми тонны льда подтекстов, подсказок и надежд, остывших.
«проститься — это немножко умереть.»
и Минсок верит, кроша пальцами стеклянные воспоминания, развевая песчинки-осколки, в которых солнечными бликами мелькают цвета от жёлтого до серого. Может, когда Лухань поедет на море, и вдохнёт вместе с влажным воздухом незаметные осколки, которые по венам, немного раня, попадут на сердце и заставят вспомнить, если Лухань забыл, но возвращаются они только к нему, обратно.
Встречать первый поезд, хватать кончиками пальцев счастливые, облегчённые, словно им вернули воздух, улыбки, прятать их в карманах джинсов, ветровки и рюкзака вместе с нежностью, которой неуютно одной в одиноком вакууме переполненного опустошенностью сердца. А воспоминания только голове вместе с мыслями, потому что думать — значит помнить.
Провожать последний, наблюдая издали, считая чужие жадные объятия, скользя изредка по экрану телефона пальцами, открывая и закрывая меню, притворяясь безразличным и совсем их не понимающим.
«Вы тоже сможете жить без вашего воздуха. Просто нужно постараться жить.»
Холодно и пусто.
Жарко и пусто.
Листки с неровными рванными краями лежат везде: на диване, под одеялом, в наволочке, на холодильнике, на зеркале в коридоре — и всегда буквы складываются в имя.
Жить, чтобы помнить. Помнить, чтобы жить.
— Лухань.
Ночной ветер подхватывает выдох и уносит туда, где солёное море, горячий песок, где Лухань.