мне бы утонуть в тебе, как океане, бурлящем, где холод сотни ночей спрятан на светлом дне печали.
утонуть бы, и воздух последний раз вдохнув, закрыть глаза. обняться с волнами, которые распущенные волосы ласкают ледяными поцелуями. 
ты — зимнее море, не замерзающее, остывшее. 
потонуть бы твоей любви, в глазах, да даже в твоей печали. маленькой субмариной плыть по течению твоих синеватых вен. и потеряться бы в этом лабиринте и тихонько, спокойно умереть в тебе, чтобы ты не заметил. как не замечаешь моего влюблённого взгляда, когда я тону-тону в тебе...

ты море. не моё. море

  — Слышишь, я буду по тебе скучать. Буду очень, пока ты не вернёшься, — маша рукой кричал Минсок уходящему поезду, мчащемуся в красную пропасть заката.

Ко мне.

Звонить в другой город дорого. Звонить в другую страну, в которой находится другой необходимый город ещё дороже. Звук голоса, который нельзя, категорически запрещается забывать ещё дороже, поэтому длинные гудки тянутся, словно рельсы по земле, почти бесконечно и вечно.

Его невысказанные слова застревают айсбергами в голове, под которыми тонны льда подтекстов, подсказок и надежд, остывших. 

«проститься — это немножко умереть.»

и Минсок верит, кроша пальцами стеклянные воспоминания, развевая песчинки-осколки, в которых солнечными бликами мелькают цвета от жёлтого до серого. Может, когда Лухань поедет на море, и вдохнёт вместе с влажным воздухом незаметные осколки, которые по венам, немного раня, попадут на сердце и заставят вспомнить, если Лухань забыл, но возвращаются они только к нему, обратно.

Встречать первый поезд, хватать кончиками пальцев счастливые, облегчённые, словно им вернули воздух, улыбки, прятать их в карманах джинсов, ветровки и рюкзака вместе с нежностью, которой неуютно одной в одиноком вакууме переполненного опустошенностью сердца. А воспоминания только голове вместе с мыслями, потому что думать — значит помнить.

Провожать последний, наблюдая издали, считая чужие жадные объятия, скользя изредка по экрану телефона пальцами, открывая и закрывая меню, притворяясь безразличным и совсем их не понимающим. 

«Вы тоже сможете жить без вашего воздуха. Просто нужно постараться жить.»

Холодно и пусто.

Жарко и пусто.

Листки с неровными рванными краями лежат везде: на диване, под одеялом, в наволочке, на холодильнике, на зеркале в коридоре — и всегда буквы складываются в имя.

Жить, чтобы помнить. Помнить, чтобы жить.

— Лухань.

Ночной ветер подхватывает выдох и уносит туда, где солёное море, горячий песок, где Лухань.

Нам надо бы разлететься. 
Ломая крылья об прутья
железной родной клетки.

Чтобы потом, когда далеко, и 
воздух чужой залетает мне в рот,
я помнила о тебе.

И ветер мне будет петь,
голосом твоим хриплым, больным, 
о том, где ты.

У нас будет лето и сотня ночей,
разделённых часовыми поясами.
Я живу по Гринвичу, а ты? я не знаю.

У меня на груди, где сердце болит,
След твоих острых котгей, затупленных
в безделии долгих ночей. 

Без меня тебе солнце будет светить,
горячий его луч ты поймай и забудь
о том, что когда-то было не так.

ну же, детка, мы сильные, мы же их всех сломаем. 
растопчтем, стирая улыбки, прикрывшись бездушной маской.
а после утонов в алкоголе,  накрыв глаза чёрной лентой,
уснём, лежа на скамейке, глотая ночное небо.

а утром, когда солнце тонет в розовом ясном небе,
проснёмся и станем снова сильными как и прежде.
вздохнув, посмотрим на небо и улыбнёмся горько
тем, кто нас ненавидел и кому сделали больно.  

ну чё. Поздравляшки Тэнгу и Бека.
но я не пишу гет. ладно вру. пишу. но про них вряд ли смогу.


Они расстелили одеяло, чистое, оно немного похрустывало, когда они вдвоём несли его из сумрака спальни с занавешенными тяжёлыми шторами в зал, заполненный прямо до потолка солнечными, плотными сгустками света.  Минсок, щурясь, назвал зал ванной, а поднятую пыль — солнечной пеной, а их двоих сытыми тюленями, лежащих на льдине – белом одеяле.

Одеяло лежит на ковре. Мин любит этот ковёр, а Бек нет. В бэкхёновской квартире ковёр мягкий, синтетический мех приятно касается кожи, и ворс у него длинный – ноги утопают по щиколотку, это даже приятнее ощущения ног в горячем сухом песке или прохладной, лижущей кожу воде. Мягко, удобно, почти как в объятиях Минсока в ненавязчивых, не душащих, а нежных, будто он соткан, сделан, собран из печенья, по мнению Мина. Хрупкий, как красочная, броская карточная конструкция, лишний жест, больше сил, чем необходимо, и всё. Когда Мин рассказывал ему об этом, по-детски маша руками – Бэк грел руки об горячую кружку с мятным чаем, пропитывался успокаивающим  ароматом. Он много слушает, а Мин много говорит, кривая улыбка с дёснами не слезает с его лица. Недавно ему рассказывал о ковре, купленном на блошином рынке, на самом его конце в палатке за бесценок. Он из России, со времён СССР – говорил ему Мин, занося в свою квартиру, бережно расстилая по полу, обводя узоры, цветы, ложась, гладя ворс.

Они купаются в солнечной ванной, впитывают жару июня и тягуче целуются, не торопясь, смакуя, пару раз стукаются зубами, заплетают неморские узлы языками, распутываются, словно кубки невысказанных эмоций. Нос к носу, смотря в глаза  в глаза, утопая в собственном океане нежности и поддержки, Бекхён чувствует себя счастливым.

Кажется. я подпортила своё итак не лучшее здоровье, наверное, пяти медицинских учётов мне всё-таки мало, и мне нужен шестой. 

сегодня хотелось вызвать рвоту, что я и сделала, но бесполезно… из сегодняшнего рациона самым вредным продуктом была колбаса, сейчас ма сказала пить много-много-много воды. 

грустно.  

но это не так страшно, как потеря аппетита. я могу не есть день и не чувствовать после этого недомоганий. решила посмотреть может я чем-то болею, но ни булимией, ни анорексией я не страдаю, по-крайней мере, мне так кажется. желания похудеть у меня не наблюдается, потому что я довольна своим весом. 
49 кг для 165 я считаю норм. 

Не сказать, что я прям так уж близка с моей подругой, несмотря на то, что она у меня на данном периоде жизни единственная, кто до сих пор со мной. Возможно, это из-за того, что я похуистична. Я почти никогда ничего не делаю первой, можно сказать, что от меня инициативы ждать бесполезно. 

Раньше нас было трое. В средней школе мы были закадычным трио. Делали почти всё вместе, пусть они мне многого не рассказывали, но я всё равно чувствовала себя частью этой дружбы. Мы друг друга поддерживали и защищали как могли. 

Но с переходом в старшую школу многое изменилось. Я осталась в старой школе, а девочки ушли, в  первый год мы поддерживали связь, но сейчас одна из нас отдалилась очень далеко. Сейчас нас толкьо двое.

До вчерашнего дня мы никогда с нынешней подругой не раскрывали друг другу душу, не делились тайными мыслями и страхами. Тем для разговоров было много, но все они были поверхностными, мы ничего друг о друге не знали. А вчера мы целый час говорили о себе впервые за несколько лет дружбы. Я узнала о ней многое, как и она обо мне. Было немного страшно показывать тёмную сторону души, например, о взрывах злости, которую я выплёскиваю в играх и в мысленном причинении другому человеку боли, о безответных симпатиях и многочисленных страхах. 

Теперь мне немного страшно, что она  будет смотреть каждый раз на мои руки в поиске царапин. И что она подумает, что я ужасный человек.

Но я рада, что мы смогли вот так поговорить. Очень рада.  

Пока Чонин прогибается — Минсока ломает. 

Им больше нет нужды сдвигать кровати — у них всё хорошо. 

когда-нибудь я напишу фанфик про них.  про дружбу, которая появляется, когда им плохо, и которая забывается, когда у них всё хорошо — страхи спрятаны, раны залечены.